Где-то ты в своей глуши

пишешь левой ножкой

о нетленности души,

сидя за окрошкой.

Где-то я совсем пропал,

и не понарошку, —

головой седой припал

к чьей-то левой ножке.

Весть

Глухая ночь, и Рождество

вот-вот мы встретим, люди.

Родится наше божество,

и мы чуть лучше будем.

Хотя б на час, хотя б на миг

Христа представим ясный лик.

А это значит: в сердце есть

от Бога благостная весть.

Восток

Какая сушь, какая глушь,

какая россыпь дынь и груш,

какая армия ослов,

не говорящих глупых слов.

Какая жертвенность очей

жен и наложниц басмачей.

Какие звезды, бей их в прах,

и в небесах, и на коврах,

и на макушках синагог,

где иудейский правит Бог.

Восток! Его нам не понять,

не покорить и не унять.

Он как бы из других миров,

вневременных сухих костров,

других одежд, других надежд,

других мыслителей, невежд,

других чертогов в небесах,

других тиранов при усах.

Других понятий о добре

и слов, рожденных на заре,

и слов, прощальных с этим днем,

и слов, которыми клянем

несправедливость бытия,

и слов о пользе бития.

Время

Поэт исписался, и лето ушло,

и осень прошла по аллее,

и солнце холодное робко взошло,

природу немного жалея.

Красивы осины в багряном огне,

и клены красивы в багрянце,

и свет абажура алеет в окне, —

но зори уж не возгорятся.

И не пробежать босиком по росе

к речушке в молочном тумане,

где так хорошо на песчаной косе,

где сам себе чуточку странен.

И луг не найти в сумасшедших цветах,

как будто и не был он вовсе;

найдешь по весне или в сказочных снах,

где в небе нас ветрами носит.

Поэт исписался, и лето ушло,

согнувшись, как будто болея,

зачем-то вздыхая, как я, тяжело,

что жизнь коротка, как аллея.

Всё не так

Мы жили, мы страдали,

Глушили самогон,

Смялись и плясали,

Глядели из икон.

С врагами насмерть бились,

Питались кое-как,

С вождями распростились,

Всё делали не так.

За что напасть такая

Довлеет над страной?

Нас снова понукая

В Рай гонят, в упокой.

А Солнце в небе светит

И реки воды льют,

И Ангел шельму метит,

Куранты бьют и бьют…

Всё движется к развязке,

Такой, что дрожь берёт.

Как в самой страшной сказке

Умрёт всё, что живёт.

«Гафт не говно…»

* * *

Гафт не говно

и Гафт не гад,

но все равно

дерьмом богат.

Всех подъелдыкнет,

всех подъест,

но, слава Господи,

не съест.

Гомик

Голубой снежок искрится,

небо снега голубее,

мальчик к мальчику ластится.

Кто из них двоих глупее?

Кто глупей меня на свете?

Даже в зеркале мордаха

выглядит в приличном свете,

не глупа, едрена птаха.

У меня спроси совета —

я скажу: «Катись ты, милый!»

В строках Ветхого завета

сказано все Высшей силой.

В строках Нового завета

на любой вопрос — загадка.

Если дама неодета,

значит ли, что это гадко?

Если Родина стремится

осчастливить нас с тобою,

я обязан ли гордиться

тем, что подлежу убою?

Если плачет потаскуха

у московских трех вокзалов,

надо ли кричать ей: «Шлюха!»

из вокзальных грязных залов?

Если небо голубое,

голубой снежок искрится,

значит ли, что в каждом бое

гомик маленький гнездится?

Мальчик к мальчику ластится,

что с того, что голубые.

Все им Господом простится,

как и наши мысли злые.

Графенок

Я от рожденья графоман.

Я — граф Омана. Что же лучше?!

И слава голову не кружит,

Как бедной девушке роман.

Гулена

Жизнь идет куда попало,

словно пьяный мужичок,

так же, бедная, устало

курит чей-то там бычок.

Так же плечи опустила,

отдыхает у столба,

так же в лужу угодила,

так же ей мила гульба.

Так же лается с женою

из-за подлого рубля

и дерется со шпаною,

просто так, забавы для.

Так же, так же, ненароком,

ни с того и ни с сего,

наградят приличным сроком

и загонят далеко.

Так же ей не удалося

ничего осуществить:

люд российский удивить

и добро ему привить.

Жизнь моя, пойди умойся.

Протрезвись, взгляни яснее:

не научишь дураков —

надают лишь тумаков

по бокам и тонкой шее.

По бокам, бокам, бокам

и тонкой шее,

по бокам, бокам, бокам

и тонкой шее.

Гундосы

Я ли не любитель прозы,

не поэзии собрат?

Над иной страницей слезы

проливал крупней, чем град.

Или млел